Книга написана двумя авторами – реально существующим Григорием Чхартишвили и вымышленным Борисом Акуниным.
Первый написал очерки о самых знаменитых кладбищах мира. Читая их, можно побывать на Старом Донском кладбище в Москве, на Хайгейтском – в Лондоне, на знаменитом парижском Пер-Лашез, на иностранном кладбище в Йокогаме, на Грин-Вуде в Нью-Йорке и, наконец, на Еврейском кладбище на Маслиничной горе в Иерусалиме.
На самом деле - безумно интересно и после прочтения чувствуешь, как в тебе просыпается тафофил («любитель кладбищ»). Я немного понимаю автора. Я не была ни на одном из описанных кладбищ, но мне довелось побывать на кладбище возле собора святых Петра и Павла в Праге. Как я тогда написала в своих путевых заметках: «На таком кладбище – грех не лежать».
В очерках упоминаются многие знаменитые покойники, рассказываются интересные истории и факты из их примечательных жизней, описываются любопытные надгробия и эпитафии… Я вот не знала, что Маркс лежит в Лондоне на буржуазном кладбище рядом со своим ярым прижизненным противником, и что памятник Уайльду – сфинкс, оскоплен, дабы сдерживать особо безбашенных поклонников писателя… Да всего и не вспомнишь! Надо либо посещать эти кладбища, либо читать книгу.
Борис Акунин же приложил к каждому очерку небольшую кладбищенскую историю. Меня напугала история об Уайльде, маму зацепили истории нью-йоркского и московского кладбищ. В некоторых историях фигурируют весьма известные личности – Салтычиха, Карл Маркс, Оскар Уайльд, в японской истории появляется Фандорин – правда, я эту историю уже читала в сборнике «Нефритовые четки».
Очень советую.
Цитаты:
читать дальшеЛюбой может доехать до станции Данфер-Рошро, спуститься в подземелье и обозреть бескрайние ряды черепов, представить собственный где-нибудь в уголочке, в семнадцатом ряду сто шестьдесят восьмым слева и, возможно, внести некоторую коррективы в масштабирование своей личности.
Если вас без дела, из одной любознательности, занесло на Николо-Архангельское, Востряковское или Хованское, уходите оттуда, не оглядываясь – не то испугаетесь бескрайних, до горизонта пустырей, утыканных серыми и черными камнями, задохнетесь от особенного жирного воздуха, оглохнете от звенящей тишины, и вам захочется жить вечно, жить любой ценой, лишь бы не лежать кучкой пепла в хрущобе колумбария или распадаться на белки, жиры и углеводы под цветником ноль семь на один и восемь.
И вдруг – настоящий русский! Лысый, с бородкой – совсем как тот, другой, что пришел на могилу сто лет назад с алой розой в руке. Ах, какая у него была кровь! В меру острая, с пикантной горчинкой, чуть-чуть охлажденная. Мавр сдобрил ее своими ферментами, и она вскипела, запенилась, помчалась по артериям. «Наденька! – воскликнул русский, обращаясь к своей пучеглазой спутнице. – Идем назад, на съезд! Я покажу этим импотентам и политическим п`оституткам, что такое диалектика!»
Возбудившись от сладостного воспоминания, Мавр взлетел на ограду и засеменил по ее гребню, готовый вспрыгнуть на закорки одинокому пешеходу. Последний, самый глубокий вдох перед прыжком… Стоп! Что за гнусный запашок? Мавр часто-часто задвигал широкими ноздрями. Не может быть! Строгий выговор с занесением в учетную карточку в 1982 году! Регулярная неуплата членских взносов! Спал на лекциях в Университете марксизма-ленинизма! За кого, за кого голосовал?! Какая гадость! Тьфу! Мавра чуть не вытошнило – он брезгливо отвернулся и зажал нос.
Он прожил жизнь свою то весел, как скворец,
То грустен и влюблен, то странно беззаботен,
То – как никто другой, то, как и сотни сотен…
И постучалась Смерть у двери, наконец.
… Ах, леностью душа его грешила,
Он сохнуть оставлял в чернильнице чернила,
Он мало что узнал, хоть увлекался всем,
Но в тихий зимний день, когда от жизни бренной
Он позван был к иной, как говорят, нетленной,
Он, уходя, шепнул: «Я приходил – зачем?»
(Ж. де Нерваль «Эпитафия». Перевод В.Брюсова)
Одно из самых захватывающих зрелищ на свете – смотреть, как работает мастер, и не суть важно, чем именно он занимается. Пишет картину, рубит мясо, чистит ботинки – не имеет значения. Когда человек выполняет дело, ради которого он родился на свет, он великолепен.